Если спросить Аню, на кого она похожа, то она ответит, что ей говорили про сходство с Лив Тайлер, Мерлин Монро и «ещё какой-то дочкой какого-то театрального актёра». Глядя на Аню, легко догадаться, что речь идет о Марке Захарове и его дочери Александре Захаровой. Аня улыбается и признаётся, что фильм «Формула любви» она не смотрела. У акт рисы Старшенбаум сложные отношения с классикой и особый взгляд на искусство.

—Я не люблю классический театр и театральность, все эти жесты, неестественно чёткую дикцию. Так уже не разговаривают люди, это неправда. Я хочу видеть жизнь. Нужны живые эмоции, а не стекляшки. Есть гениальная классика, но я против прочтения, заезженного до дыр. Я выкидываю все старые вещи, беру и выношу на помойку. Я считаю, нужно избавляться от старого, иначе мы всю жизнь так и просидим на мёртвой точке. Конечно, мы с неё сдвигаемся, но очень медленно, мы сами себя тормозим.

—Но ведь искусство держится на традициях.

—Я против традиций, я считаю, что всё это можно отрицать.

—А тебе близки те произведения, которые ставят режиссёры «новой драмы»?

—Правильно только то, что живёт сейчас, сию секунду. Нельзя делать то, что вошло у всех в привычку, потому что культура. Культура—это социум, я ненавижу социум. Я люблю индивидуальности. И традиции тоже придумал социум. Да, у каждого должны быть свои традиции, а вообще я против традиций, каждый день должно быть что-то новое. Это уже умерло.

—Получается, скорее, театр «Практика», нежели МХТ Чехова?

—Да, «Практика», Театр.doc и театр Высоцкого. Угаров, кстати, взял меня к себе на главную роль. Он хочет снимать 11–серийный фильм, который, по его словам, будет не фильм и не сериал, а вообще что-то извне. Он хочет этот сериал репетировать в театре каждый день в течение месяца!

—И вот он остановился на «Лексусе», а я тогда ничего кроме «Жигулей» не видела—у мамы была какая-то «копейка», 89–го года, моя ровесница. И он мне говорит: «А ты вот из театра—смотрела или участвовала?»

—«Участвовала»,— отвечаю. Он: «Ты меня не узнаешь?» Я его не узнала. Спрашивает: «Песню «Ах, карнавал» знаешь?» В общем, он меня довёз до метро, мы обменялись телефонами.

—Назаров убедил меня тем, что там (у Райкина—прим. автора) только актёрское, а у него— эстрадное, то есть я буду петь и танцевать на одном хорошем уровне. В ГИТИСе я проучилась 2 года, это было ужасно—там не учат. Дима Кашмин, педагог сценической речи, и Владимир Пучков, педагог по актёрскому мастерству—те два человека, ради которых стоило ходить. Всё остальное впустую. Я не вижу никакого смысла в истории эстрады 60–х годов. На фига?! Мне это на сцене вообще никак, даже если надо сыграть.

—И поэтому ты оставила учёбу?

—Я бросила второй курс, потому что поняла, что сойду с ума, больше не хочу видеть эти лица. Я считаю, что они не творческие люди. Они приходят и спят на парах, да и тебе ничего не хочется. Отвратительно, желание пропадает после того, как заходишь в аудиторию. Мне кажется, институт или ломает, или делает сильнее.

—Тебя институт сломал или сформировал?

—Я стала жёстче, до этого мягкая была. Любовь у меня с мальчиком была, меня так поломало, очень сильно. Стала честнее сама с собой и со всеми. У меня больше нет ни одной тайны. Вот тогда становишься понастоящему счастлив. Институт—время, в которое я всё равно ничего другого делать не могла бы. Я набралась сил, это были тренировки в плане осознанности, честности, самостоятельности. У меня фамилия—«крепкое светящееся дерево». Вот за эти два года я стала крепким светящимся деревом до конца.

—Значит образа «светлые студенческие годы» не получается?

—Всё потому, что это платный курс! Не платили только я и ещё 4 человека. Приезжает девочка на «Хаммере» в кожаной одежде, с мехами. Ещё одна девочка у нас была—теперь в «ВИА Гре».

—То есть среднее образование ты не получила?

—Нет, у меня есть аттестат, его сделал мальчик, сын Спесивцева, мы с ним были в очень хороших отношениях. Он сказал: «Ань, чего ты? Ты вообще собираешься поступать?» Я говорю: «Ну да, надо поступать». А он: «Ничего, что у тебя 8 классов?» А потом говорит: «Ну давай я тебе сделаю, здесь такие все». Я говорю: «Давай!» На самом деле я поступила бы без аттестата, мне кажется, это вообще никого не интересует. Людям творчества, искусства вообще наплевать на такие предметы как математика, физика, химия, биология. А то, что мне нужно было: литература, музыка, физкультура—по этим предметам я была отличницей. Зачем напрягаться, когда неинтересно? И мама так всегда говорила. Конечно, учиться нужно, но тому, к чему лежит душа. Зачем забивать голову? Мне мама вообще с детства говорит, что всё правильно. У неё был способ воспитания—полное отсутствие воспитания. И это дало мне самостоятельность: я ходила одна в детский садик, в школу, даже гуляла ночами одна, когда ещё пешком под стол ходила.

Именно кино и театр никак не ограничивают мою свободу внутреннюю. Репетиции, прогоны, съёмки—от этого я просыпаюсь счастливой.

—Это отсутствие контроля повлияло на тебя хорошо?

—Да, получилось, что из всего двора я единственная не курю и не пью. Не говоря уже о наркотиках тяжёлых. Девочка у нас есть, самая-самая-самая…за ней мама бегала больше всего. О такой маме только мечтать!

—А как это получилось? Тебя что-то повернуло в другую сторону?

—Меня никто никуда не поворачивал, я просто всегда делаю только то, что мне хочется. Это очень подло с моей стороны, особенно по отношению к каким-то социальным рамкам, потому что мне иногда на них наплевать. Я очень свободолюбива, и вот именно кино и театр никак не ограничивают мою свободу внутреннюю. Репетиции, прогоны, съёмки—от этого я просыпаюсь счастливой.

—Есть ли люди, у которых ты учишься миропониманию, актёрской игре, воплощению ролей?

—Нужно до всего дойти самому. Если не ты дошёл до чего-то, а посмотрел, как это делал другой человек, тогда ты вообще ничего не сделал. В спектакле, где я сейчас играю, одну из ролей исполняет Донатас Грудович. У него своё мировоззрение, и он не боится его показывать. Я от этого просто в восторге. Он мне начал писать смски и там так складывал слова! В этом был какой-то смысл, особый, неординарный. Он не жадничает—отдаёт. И я как-то написала ему после репетиции: Вот что мне нравится в людях. Таких очень мало, я очень счастлива, что они попадаются на пути, это такое везение.

—Какие книги и фильмы тебя формировали в детстве?

—Меня формировал двор. Мы не любили сидение с телевизором. Мы были простыми ребятами. Всегда все были старше меня лет на 5, мне не интересно с ровесниками было. Все девчонки были пацаны. Там не было детей из семей высокой интеллигенции, только я, а в остальном— рабочий класс. Мы жили общением друг с другом. Никогда не было никого, на кого я бы равнялась. На меня можно обижаться сколько угодно, но я говорю то, что думаю, всегда. Если я считаю, что человек некрасивый, то я так ему и говорю. Если я считаю, что актёр гениальный — я так ему и говорю. Я не люблю лицемерие.

— А само актёрское искусство разве не основано на лицемерии?

Карьера Ани достойна экранизации, даже если не брать во внимание то, что в свои 19 она получила главную роль в полнометражном фильме.

Когда ей было 14 лет, она играла в массовках в театре Спесивцева. Однажды вечером, выйдя из театра после спектакля «Кофточка», Аня стала ловить машину. Перед ней остановился «Лексус», за рулем которого сидел народный артист России Владимир Назаров, но Аня этого не знала. Ч

ерез какое-то время Назаров позвонил Ане и пригласил её на эпизод в фильме «Продаётся детектор лжи». Для неё специально прописали роль девушки, которая снимает с себя футболку, кидает её в лицо мальчику, садится и плачет.

В 16 лет Аня пришла поступать в МХТ. Но в тот момент, когда она стояла на просмотр к Райкину, снова позвонил Назаров и предложил: «Приходи учиться ко мне, в ГИТИС».

—Вот я такой театр и не люблю, где лицемерие. Театр Спесивцева, наверное, не любят критики, потому что там играют дети 14–16 лет, которые живут этим всем. Вот где кайф был—год у Спесивцева: потрясающая атмосфера, где была любовь, где было всё настоящее.

—Для тебя вставал вопрос выбора сценария: играть ли в проходном фильме или ждать той роли, где будет нерв?

—Мне пока везёт, и в руки идёт лучшее. Мне нравится то, что мы делаем с Лёней Рыбаковым в «Скажи Лео». Там очень много психологических вещей, символов, деталей. Мне нравится, что с этим можно играть, это не кино, где только сюжет. С одной стороны, не важно где, важно как. А с другой—даст ли режиссёр? Я пока цепляюсь, за что получится. В театре ты хотя бы знаешь, что делаешь. А в кино не знаешь никогда. В театре ты выходишь на сцену и живёшь. Это, как занятие любовью, постоянный энергообмен. И если на сцене ты сделал то, что хотел—это как оргазм. В кино этого не бывает.

Одиночество
В радиусе миллиарда световых лет
Ни одной чёртовой д ушонки!
Можно ли к этому привыкнуть, принять и
смириться
С тем, что всё, включая тебя,
Только плод моего собственного,
раздувшегося от безразличия
Этих дешёвых пластиковых масочек
Эго.
Никак не получается Свихнуться
Я в вас не верю—все пластиковые.
Лучше мяса кусок на лицо,
Чем эти улыбочки выслушивать.
Ты в правильном направлении движешься,
Ты колоссальный контраст на фоне фальши,
Аж глаз режет.

—Тебе часто говорят, что ты красивая?

—Да, но я знаю, что я некрасивая. То есть красиво у меня поведение, а не внешность. Обычно перед спектаклем «Ваал», где я голая, я вообще ничего не ем, чтобы живот втянулся. А вообще красота— когда глаз горит. Человек красивый, если у него в голове всё в порядке.

—Ты сказала, в спектакле «Ваал» есть сцены, где ты полностью обнажена...

—Я, наверное, настолько без комплексов, насколько это вообще возможно. Я не делаю какие-то вещи только потому, что кому-то это может быть неприятно. Но только поэтому, а не потому, что мне стыдно или я стесняюсь. По-другому здесь нельзя—я так чувствую эту роль. Моя героиня сначала защищается, как все подростки, каким-то панцирем. А когда проявляет себя, видно, что она чистая, светлая. В той сцене она голая, потому что абсолютно чиста, вся перед вами. Тут не может быть одежды— она открылась.

«Суицидология и кризисная психотерапия»,—вот что можно увидеть, набрав в поисковике фамилию Старшенбаум.

Отец Ани— кандидат медицинских наук, автор научных работ, когда-то был скрипачом и играл в театре. Он с трудом принял то, что дочь бросила учёбу в 8–м классе и ушла в театр Спесивцева, где, как она сама говорит, «ходила и узнавала, нюхала и вкушала прелесть театра, будучи в массовках и групповках». Но, увидев однажды её, читающую отрывок по сценической речи, он сказал дочери, что она права.

—Актёрская работа ведь очень изматывает. Откуда ты берёшь силу?

—Йога. Медитация и йога. Помогает, как ничто другое. Мне было 8 лет, когда родители разошлись, с мамой я жила до 14 лет, потом переехала в квартиру, которая осталась от бабушки. Если бы у меня была возможность жить за счёт родителей, я бы, наверное, всё-таки доучилась. А так питалась на алименты от отца. Ужасно это было, конечно. Приходилось постоянно думать, думать. Когда совсем плохо было, шла работать, официанткой, например. Но должны быть периоды в жизни, когда ты остаёшься один, когда совсем денег нет и надо как-то что-то делать.

Андрей Щипаков утверждает, что на поприще актёра он попробовал себя в 2 года. У него потекла из носа кровь, и, когда его привезли в больницу, Андрей закричал: «Не делайте из меня клоуна»— просто медики пытались засунуть ему в нос вату.   В театральное училище Нижнего Новгорода Андрей поступил в 14 лет, закончив школу экстерном.

Он поучаствовал в постановках двух водевилей: «Мещане» Горького и «Счастье моё» Червинского. В какой-то момент он понял, что ему стало тесно—Андрей уехал в Москву. Первое время ночевал на вокзалах, в подвалах. Со временем стали появляться люди, которые помогали.

—А вообще я любил в детстве устраивать концерты, пародии для бабушек и дедушек. Когда мне было лет 8–9 в деревне в Нижегородской области, где я провёл почти всё детство, мы стали устраивать в клубе какие-то представления. Где-то в этом возрасте я про себя всё и решил. Я поступил в ГИТИС, но долго там не задержался. Сейчас учусь в Щукинском училище. Я очень трудно обучаем. Я могу куда-то поступить, но через какое-то время мне становится неинтересно. Не знаю, смогу ли я взять что-то в театральном институте. Я боюсь потерять то, что во мне осталось.

—Сейчас в училище у нас проходят раздел «я в предлагаемых обстоятельствах». Это оценка фактов, обстоятельств. Ты берёшь некую ситуацию, придумываешь этюд и обыгрываешь его. Такой миниспектакль. Я очень переживал, что пропускаю эти занятия. Но теперь, приходя туда, я вижу, что съёмочная площадка для меня гораздо большая школа. Здесь больше практики, начинаешь быстрее включаться.

—Что тебе дал или что у тебя отнял институт?

—Институт? Да, забрал, какую-то лёгкость, свободу, девственность. Мне приходилось себя ломать, подстраивать, а я такой человек, что не привык ко всему этому. Я пришёл в институт и ощутил атмосферу. Есть люди, которые ко мне благожелательны, а есть те, которые испытывают ко мне какой-то негатив. Я очень этому подвержен, мне тяжело с этим бороться. Очень многое делает коллектив. Ты, конечно, сам создаёшь атмосферу, но есть много факторов, которые тоже влияют. Вот на съёмочной площадке гораздо меньше говна, чем в театре или институте—непостоянный коллектив, люди не успевают друг к другу привыкнуть.

—Меня удивляет, как Тарковский работает с актёрами. Когда главное не коммерция, а общая идея, когда люди зажигаются. Мне кажется, вот ради этого живут. Знаешь, что меня бесит на съёмочной площадке в принципе? Сейчас очень много коммерческих проектов. Из всего извлекают выгоду. Из-за этого теряется что-то важное. Проекты делаются ради денег.

—Как складываются отношения с режиссёром? И каково тебе впервые на съёмочной площадке?

—Порой тяжело, когда режиссёр видит сцену по-своему, не всегда это соответствует твоим взглядам. С Лёней, например, получается и так, что, хотя я делаю не так, как хочет он, а по-своему, ему потом нравится. Здесь и возникает некое взаимопонимание. Это первая работа, мне всё безумно нравится, но мне очень тяжело включиться. Пока идут съёмки, я с каждым днем начинаю чувствовать себя увереннее. Я не знаю, хорошо я играю или плохо, но с каждым днём мне всё проще и проще.

На съёмочную площадку «Скажи Лео» Андрея пригласил режиссёр Леонид Рыбаков. Однажды он пришёл в Щукинское училище и, увидев Андрея, предложил ему пройти пробы.  

Андрей говорит, что хотел бы оказаться в 70–х: в плане актёрской игры идеалами он считает Олега Даля и Александра Кайдановского.  

По словам Андрея, цели попасть в кино для него не стояло. Посмотрев 2 работы Рыбакова, он принял его предложение и вряд ли бы согласился на какой-то другой проект.

—Откуда такие сомнения в себе? Тебя ведь выбрал режиссёр, значит, ты ему показался подходящим для этой роли.

—Вообще мне кажется, что это не моя профессия. В последнее время я приобрел какое-то количество комплексов. Они исчезают на площадке, но их становится всё больше и больше в жизни. Там, перед камерой, мне проще. Я стал себя терять, буксовать, путаться. Так получается, что те работы, которые я делаю на площадке, часто вызывают положительные эмоции. Я очень самокритичен к себе. Потому что когда-то я открыл для себя катарсис с самим собой, с Богом, со зрителем. Когда я не испытываю его, у меня нет ощущения, что это правильно.

—Как этого достигаешь?

—Важно отпустить себя. Это удаётся на площадке, в жизни— очень редко.

—Ты расставляешь для себя приоритеты—театр или кино?

—Я хочу работать в театре, это мне ближе, чем кино. В театре постоянно идут репетиции, ты можешь работать над своим персонажем, характером. А здесь всё в более сжатые сроки.

—Зато в кино больше славы, денег, публичности...

—Как-то не стремлюсь я к этому. У меня товарищ есть, который сказал, что не хочет работать в столичном театре, ему важнее аплодисменты в провинции. Сейчас я понимаю, насколько он прав. Можно приехать сюда, играть какие-то массовочные роли, но важнее—иметь театр внутри себя.

За могучими плечами Миши павлика не менее могучий Тартуский университет. Он из тех, кто «самого Лотмана видел». Правда, недолго: отучившись 2 года, Миша бросил вуз и пошёл зарабатывать деньги—работать и учиться одновременно

—Театром я занимался ещё в школе—у нас была театральная студия «Свидание». А потом, уже когда бросил учёбу, поехал с другом в Таллин—там набирали из Эстонии ребят в МХТ, чуть ли не сам Табаков. Друг поехал поступать, я—за компанию, а потом подумал: и чего я, дурак, тоже не попробовал? Всю жизнь это дело любил. И вот я собрался, выучил, поехал. Мне сказали: в МХТ на этот курс набирают граждан Эстонии, а у вас гражданства нет. Но посоветовали завтра прийти ещё раз, сказали, будут набирать курс в Щукинское училище.

—А в институте было ощущение, что попал в физкультурно-спортивный техникум, либо в армию—такие нагрузки. Даже по ночам репетировали. Иногда зубную щетку возьмёшь—и на неделю в театр.

—Что тебе дал институт?

—Сначала он отобрал. До института—выходишь на сцену, и всё на одном дыхании у тебя, изнутри идёт, всё нормально. А в институте ещё преподают технику. Начинаешь много думать: а правильно ли я делаю? А в тему ли я сейчас вот так посмотрел? Но к 4 курсу это всё начинает работать вместе. А ещё институт дал дисциплину. Я и раньше не любил опаздывать, а теперь—просто не могу! Ведь кино и театр—коллективный труд. И если ты проспал и знаешь, что тебя там люди ждут и без тебя ничего делать не могут—это же ужасно. Творческая среда была у нас и в «Щуке». Мне нравилось единомыслие— все люди были чем-то заняты и фанатели от этого. Было здорово.

—Кажется, что всё, что было в детстве, как будто не со мной.

Миша говорит и всё время посмеивается. Даже фразу «многие из друзей детства сидели или сидят» он произносит с тем же смешком. Из того, что формировало его характер, вспоминает только с любовью маму и со смешанным чувством в голосе—двор, бандитскую окраину города.

—А как такое хулиганское детство повлияло на тебя?

—Если нужно, могу сейчас даже с уголовными элементами найти общий язык. А ещё—очень не хотелось таким стать.

—Молодые актёры часто играют в фильмах-однодневках, нацеленных на коммерческий успех. Как ты намерен поступить, если тебе предложат сомнительного достоинства сценарий, который, однако, принесёт денег и славы?

—Иногда выбирать не приходится. Очень страшно. Тебе предлагают что-то, ты читаешь и понимаешь, что это «привет». Тут вот предлагали роль в сериале, для этого надо было побриться наголо, нанести пару татуировок. Честно, я был согласен. Потому что очень страшно, когда сидишь—и ни репетиций, ни съёмок— начинаешь гнить потихоньку. Страшно отказываться, потому что может быть вообще ничего не будет. И потом, пускай хреновое кино, я со своей стороны постараюсь сделать конфетку. Какая-то шахтёрская профессия! (смеётся)

—Были актёры, на которых ты хотел бы походить?

—Мне всегда нравились Евстигнеев, Смоктуновский, Леонов, Жаров, Чаплин. Из женщин— Марина Неёлова. У каждого есть чему поучиться.

—«Скажи Лео» у тебя не первый фильм. Как ты строишь свои отношения с режиссёрами на площадке?

—Скажу честно—я с людьми схожусь легко. Я пытаюсь понять, что человек хочет до меня донести. Бывали ситуации, когда хотелось убить. Думаешь: сволочь, что ж ты орёшь, щас вот прямо плюну! И как только начинаешь злиться—у тебя начинает получаться. Режиссёр доволен, ты доволен, потому что получилось. Поглазов нам говорил, что нужно уметь энергию направлять в нужное русло. Высшее мастерство—это, когда в сцене надо хитрить и смеяться, а тебе хочется кого-то убить, но ты выходишь—и все видят, что ты хитришь и смеёшься.

—И как, получается?

—Было дело. Мне в этом фильме предстоит сцена. Я бы никогда не позволил себе насилие к женщине, а вот придётся сыграть. И я боюсь. Это же надо как-то почувствовать. Ведь в кино тоже видна игра. Нужно быть готовым это сыграть. Я должен на себя примерить эту ситуацию и быть готовым это сделать.

—То есть, чтобы не выглядеть фальшиво, ты должен... —...сойти с ума. Мой герой это совершает в помешательстве. У многих артистов из-за этого часто депрессии, алкоголизм. Мне хватает музыки, которую я пишу.

—А не слишком ли высокая цена? Что ты находишь для себя в этой профессии?

—Это наркотик. Мне хорошо от этого, от этой жизни—театр, кино, репетиции, съёмки. И потом, я хочу быть знаменитым и богатым, это нормальное желание человека. Я к этому стремлюсь через любимую работу.